Враг навсегда остается врагом,
Не дели с ним хлеб, не зови его в дом,
Даже если пока воздух миром запах,
Он, хотя и спокойный, но все-таки враг.
Если он, как и ты, не пропил свою честь,
Враг не может быть бывшим, он будет и есть.
Будь же верен прицел, и не дрогни рука,
Ты погибнешь, когда пожалеешь врага.

Потолок походил на тухлого ханара – колыхался серым с разводами, наплывал то выше, то ниже; голова кружилась в такт его колыханию, раздираемая жестокой болью, горячей пульсацией бьющейся в правой стороне черепа. Но потолки – это хорошо. Небеса, потолки. Это, гребаный на сторону, означает, что ты живой. В очередной раз – живой.
И даже похрен, что обзор сместился. Что видно эту дохлую медузу потолка смутновато, и что видно ее только левым глазом. Не шевелятся руки, чтоб ощупать – но лицо царапает полузабытым ощущением повязка, заклеивающая правый глаз.
«Вылетел, падла», - с мрачным удовлетворением всплыла первая мысль. И вторая, типичная для пробуждения такого рода, с нависшим мутным потолком-то – «Где это я?»
Издалека послышался невнятный шум – на голоса похоже. Качнулось справа что-то – дернулся инстинктивно, попытался голову повернуть – и взвыл от сковавшей череп горячей свинцовой боли. Брань вывернулась кривой петлей, нутро рвануло жидким огнем, а руки… дьявол.
- Н… дгйтесь, - кому-то хватило ума зайти с левой стороны. Темная фигура. По интонациям ли, по прикосновениям легким, или запаху понял, что женщина. Голоса не ощущал. Только муть какую-то сквозь вату.
Поморгал слезящимся глазом в потолок – каждое движение век отдавалось в пустой правой глазнице злорадными жгучими вспышками. Женщина склонилась над ним. Снова что-то заговорила, зазвякала чем-то – скосив вниз еле ворочающийся глаз, он уловил блеск иглы, и тут же в сгиб локтя со внутренней стороны что-то толкнулось. Ватная пелена в ушах на секунду разошлась, и донеслось до слуха:
- … спасли нас. Спасибо…
«Спас, как же…», - утянуло-поволокло в благословенную тьму без боли. Татуированные пальцы сжались в кулак, внезапно обретая чувствительность.
«Спас…»

Налеты на шахты Святилища случались с такой же регулярностью, с которой над Землей восходит солнце. Или Солнце – как следовало говорить, если не видел того самого восхода черт знает сколько лет? – неважно. Важно то было, что работающие близ каймы льдов Святилища шахты, как южные, так и северные, к налетам приспособились. Методом средств ПВО. Тупые дула пушек таращились с могучих лафетов – голо-картинка мигнула и спряталась в инструметрон. Высадка, - челнок зашипел масс-ускорителями, приземляясь в неприметной – с воздуха – каменистой расщелине. Подлетели издалека, так, чтоб не палиться – километров восемь пришлось одолеть на челноке. Как зачистят шахту, с орбиты приземлится фрегат.
Отряд невелик, десять тел. Люди, в основном, - Заид, шедший замыкающим, посчитал взглядом остальных. Один четырехглазый. Один турианец – старикан, изрядный такой – тусклый, выщербленный гребень его он видел еще, когда летели до места высадки. Инженер, как предполагалось.
Все, дьяволы его дери, «предполагалось». И взлом охранных систем. И скрытое, по возможности, проникновение – а если нет, так открытый штурм. И резня гражданских, при необходимости. Вернее, при неизбежности. Неизбежная резня. Шахтеры в курсе были, где живут и работают. Здесь знали, с какой стороны у ствола приклад. Местных сложно было назвать легкой добычей.
Все складывалось удачно. Действительно, подобрались. С тыла, на склоне замерзшего каменистого холма маскировались. Залегли – оптика уже не требовалась, чтобы видеть вышки, пушки, и фигурки обитателей шахтёрского городка внизу, среди ломаных прямоугольников строений – как в древней земной игре. Кажется, называлась «тетрис». 
Все складывалось дьявольски удачно – ровно до того момента, когда старик турианец засек сигнатуры неизвестных транспортных средств. И устройств. Долбаной кучи устройств – а когда над каменистым, в дымке вечного инея склоном, пролетел гудящий заряд эффекта массы, как удар охренительно здорового биотика, то наемники и вовсе опешили. Только что ж не было ничего – а небо наполнил ровный гул капсулы, размеренно сыплющей вниз компактно сложенными гетами, которые затем ощетиниваются огнем и ракетами. Тяжело грохнулся ходячий танк, помотал каплевидной башкой, и выпустил еще один, словно бы ленивый залп в сторону наемников. Осыпался склон, а им – делать-то нечего – пришлось посыпаться вниз. К шахтам. Никто нахрен и не заметил – воспользоваться бы ситуацией, да геты возражали, по всей видимости.
Дезинтегрирующие не подводили, как не подводила и снайперка – по одному отстреливал гетов, пробивая их крючкообразные головы с лампочками – осколки только успевали отлетать. Один, второй замер, дернулся, скованный бегущим по корпусу током – и рванул, задевая товарища. «Товарища» - у гетов. Ага, щас, - сам не замечал, как успевает скалиться, передергивая затвор «Богомола». Обрывками высветилось, отпечаталось мгновенным снимком в памяти – как в первый раз задрожали щиты, почти снятые всаженным рядом с его укрытием залпом пусковой установки. Как не удалась перебежка, и задергался, на мгновение к месту пригвожденный очередью гетовой винтовки. Как рванулась его последняя «Инферно», облепляя кассетами длинную шею ходячего танка, и взрыв сотряс шахтерский городок, накрытый атакой синтетиков.

Отредактировано Zaeed Massani (7 ноября, 2014г. 06:22)

Давненько фортуна не показывала так ему свой норов. Давненько вот эдак не показывалась задницей, - сотрясение мозга, пришедший в негодность искусственный глаз, три сквозных дырки в шкуре – по обеим рукам пришлось, да ногу зацепило. Выстрел долбаного синтетика, что мог бы оказаться фатальным для Массани, чудо вскользь прошел – зацепил правый бок всего лишь по касательной. Но и этого, вкупе с прочими ранами, хватило для того, чтоб почти окочуриться от потери крови. До автоматизма выработанная привычка использовать панацелин – короткое движение руки, чтоб ему – оказалась бесполезной. Сотрясение, привет – когда ходячий танк гетов разлетелся, добитый огнем «Инферно», то взрывом зацепило одно из строений. Оттуда и прилетел кусок чего-то тяжелого – не окажись на Заиде шлема, то не пришлось бы уже беспокоиться о том гетском выстреле по касательной.
Медблок в шахтерском городке оказался плохоньким. Медикаментов не хватало, пускай после нападения было куда больше убитых, нежели раненых. Ирония, черти ее дери – первым делом геты взорвали систему ПВО. Под обломками собственных пушек погибло дохрена народу. Но городок выстоял. Тем вопросом – откуда же, на самом деле, взялись десять неизвестных бойцов, никто не озаботился. Кажется, решили спустить на тормозах – словно утомившись от того кровопускания, что устроили геты.
Тем более, что из десятерых в живых остался лишь один.

«Не в первый раз», - отстукивало рефреном словно нарочно замедлившееся сердце, как будто с осторожностью перекачивая остатки крови по жилам. Не в первый раз он отлеживается, неподвижно и спокойно, полностью положившись на то звериное, то нутряное-внутреннее, что всегда и отовсюду его выволакивало. Спасало. Благодаря чему выживал. Даже дыхание замедлилось, как у зверя в спячке, - местная единственная медицинская сестра подходила то и дело проверить, не преставился ли одноглазый старикан.
Не преставился. Лежал в полузабытьи, и отстраненно будто бы, но все слышал. Как будто пьяный будучи до чертей, сквозь туман – голоса, слова и интонации, кого-то на носилках. «Лево, лево!» - хрипловатый вскрик – левый глаз моргнул в тусклый серый потолок, что-то грохнуло за темной стороной – правой стороной, в которую он свободно еще очень нескоро посмотрит.
Прикрыл глаза. Сил и так нет, на кой черт тратить, - и провалился, уже без укола, в новый омут забытья.
В себя Заид вернулся от звука голоса – навязчиво ровного, успокаивающего. Машинально шевельнулся, будто б отстраняясь от него – уловил, что принадлежит женщине. Второй из женщин, что здесь заправляли, в медблоке-то – та, которая подходила к нему, когда в первый раз пришел в себя, была помоложе. А у этой второй, даже сквозь успокаивающие интонации сквозила назойливая то ли долбаная укоризна, то ли… а, чего там. Просто молоденькая медичка ему больше нравилась. По известным причинам.
С кем-то разговаривала старуха. Дьяволы его дери, неужели из наемников все-таки кто-то выжил? Или местного приволокли? Превозмогая боль – на чистейшем упрямстве, Заид шевельнулся, пытаясь чуть приподняться – удалось. Обращенных к нему слов не уловил и не услышал – тело придавило такой болью, что дыхание сбилось на несколько секунд. Дернулся – голова так и застыла, повернутая вправо. Долбаный обзор никак не смещался, и башку было не повернуть – а зрелище – объемистая задница старухи – было не из тех, что зовут приятными. Но вот она закончила возиться над тем, кого там приволокли, и чуть отодвинулась, позволяя рассмотреть.
Сердце так и дернулось, замирая. А затем, проснувшись будто бы, пошло качать короткими, злыми, радостными толчками кровь по жилам, выплескивать отравленный адреналин – первой мыслью было «охренеть, вот и встретились».
Как выбрался с Жестокого Прилива – а как выбрался, история отдельная, и малость зализал раны, Заид отправился шерстить собственные каналы связи. Где словом, но чаще – стволом и кулаком, выпытал кой-чего насчет турианских биотиков. И отряда ихнего – «Кабал» который. Пытался вычислить ту суку Эни, только безуспешно. Имя-то небось фальшивое. А приметы – красные метки, серая кожа, да блекло-голубые, как у снулой рыбы, глаза – да черт побери, это ж среди турианцев искать приходилось!
И таки прибежал все же зверь на ловца, - он ненавидел сейчас старуху из медблока, что загораживала ему обзор, встав между ним и койкой турианки, делая еще один укол обезболивающего. Вслед за злой радостью нахлынуло бешенство – стволы его убрали, дьявол, даже ножа не оставили – будь оно проклято все, толку-то со стволов сейчас? Когда простреленные руки будто колодами лежат, ни поднять, ни размахнуться даже. Сгибаются немного, и на том спасибо.
А у суки была биотика. И вовсе не факт, что она не может ей пользоваться. Легкое беспокойство чуть просветилось сквозь охватившее Массани бешенство, но следующий взгляд на турианскую мразь его охренеть как обнадежил. Она тоже его узнала – повернувшаяся к раненым спиной, выходящая из палаты старушенция не видела этого чахлого синего свечения – а Заид видел. И то бессильное бешенство, в рыбьих глазах промелькнувшее.
Оскалился, когда в уши толкнулся хриплый вопрос – «Это как?» - ядовитый адреналин боль приглушил намного лучше недавнего укола – Заид шевельнулся чуть, еще приподнимаясь. Теперь полулежал, да и голова двигалась – уставился одним глазом на суку, не мигая.
- Что, сука, думала, сделала меня? – татуированное плечо отозвалось немедленным болезненным гудением – кулак сжался, да не просто пальцы сложивши, а сильно. – Что ж проверить не вернулась? – залеченные шрамы ожогов под рисунками татуировок напряглись. – Зря на Корлусе я тебя не добил.

- Не термозарядов, падаль, - легким, злым смешком. – Тебя пожалел, - пустая глазница схлопывается коротко под повязкой, злым прищуром. И плевать, что больно – огнем плещет по крови, тем самым, предельным. После которого уже не страшно ничего – так плескало, когда дуло дробовика прижимало висок. Так плескало всякий раз, когда выживал.
- Доберись, ну. Допрыгни, давай, - скалился, хрипло, тяжело выдыхая. Ох ты ж, снова синим долбоящерка засветилась. Как непредусмотрительно, - смех оборвался, острой, глухой вспышкой где-то под ребрами. Кашель сдох, задавленный яростью; плевок темно-коричневой, засохшей кровью полетел на пол, к подножию койки турианской суки.
- Куда биотику-то дела, Эни? – жгло-подхлестывало то, что видел – бессильная, раненая сучья ящерица, руку протяни – подохнет! – и сам забывал, что ту самую гребаную руку не то что не протянет – не подымет. А на ноги если подымется – их же протянет, ноги, то бишь.
Только в груди колотилось, сквозь боль ледяным, ядовитым адреналином, и правая рука шарила бессознательно рядом по воздуху – приклад нащупывала. Пустоту ловила – а живой взгляд ловил снулый рыбий взгляд.
- А ты не знаешь? – почти что ласково, и негромко, будто по секрету – задушевному такому. – Это ты какого долбаного хрена влезла? – не иначе, лекарства эти, обезболивающие, как панацелин. Всю долбаную нервную систему взъерошивают к чертям-ебеням. И чушь всякую, да лишнее нести заставляют, словно пьяного.
Прорвалось, нет?
Нет. Все по-честному. Не прикончил на Корлусе – пожалел. Соблюл за сучкой право на месть. Ожоги на плече, вон, отзываются, в общий фон  рвущей тело боли вплетаются. Не оценила долбоящерка заидова великодушия.
А сейчас и не исправить даже случившегося – гребаная незадача. Деньком бы позже. Когда рука заживет получше – эх, черти его дери!
- Ты-то ему кто, чтоб я отчитывался? – гася боль, выдохнул Заид. Не дрогнул вроде голос. – Шлюшка евойная, что ли? Метки на роже у него другие были, - хорошо помнил те метки. Ох как хорошо. Помнил, как заливала руки по локоть синяя кровь, как пластовал лицевые пластины Гридда, как выламывал острые треугольные зубы, один за другим, лезвием старого армейского ножа. Гребень обламывал – свежевал. Живого. Из панциря выколупывая. И как вопли поганого предателя окатывали, словно кипятком – ох и приятное же чувство.
Месть.

- Ну и дурак, - а то он не знает. Оскал шире разъехался; под лопаткой засаднило остро и сухо – неудобно приподнялся все же, да только боль справа кипела, разгоралась – на клеймо на шее и метки на руке плескала, и в пустую глазницу. Все сейчас смешивалось – и гребаная боль, и злая, опаляющая веселость – та самая, от которой ухмылки он сдержать не мог. И засмеялся, хрипло, негромко, башку страдающую запрокинув, не обращая внимания, как смеху в такт импульсами боли пронзает – плевать. Да плевать же.
Дьявол, да чего ж ему хорошо-то так, будто б победил? Ведь если сука турианская вскинется сейчас, то ей зубами-то разок клацнуть, а он и сказать не успеет «да пошла ты». А только хорошо – ее, ящерицы недоделанной, злость Заиду будто б кровь свежую в жилы вливает. И даже осознание собственного бессилия, что едва живой, едва шевелится, не смущало – разве что без девочки любимой, без Джесси его под рукой неуютно становилось.
Как обычно, впрочем.
- Я-то жалеть точно не стану.
- Грози, грози. Давай. А то я не пуганый. Убивать надо было там… у ханаров, - оскалился, вспоминая, как сука-то его, в буквальном смысле, лицом в дерьмо макнула. – Я ж тогда сразу просек, что дело нечисто. Жаль, мешали нам там… а я все равно тебя уделал. Стремно сейчас небось, а? Что не прикончила? – смех кашлем захлебнулся. Во рту стало солоно, а нутро запульсировало напряженной, тревожащей струной – мол, поберегись. Переводя дыхание, сглатывая кровь, выплюнул в ненавидящую его морду, так и не сумевши – и не собираясь – ухмылку с лица стереть:
- Тебе, сука, меня не убить. Тогда не справилась, и сейчас не сможешь. Кишка тонка – ты ж брезгливая небось. Не ворка, - хриплый смешок. – Меня и то чужими руками прикончить думала, - прижимал взглядом, живым за двоих единственным глазом сверлил. - А так, как я «родню» твою разделал, и подавно не сможешь. Потому что так, Эни, - приподнялся, боль превозмогая, на локте, - не просто убивают. Так казнят. За предательство. И с прибором мне на твою Иерархию – Гридд меня предал.
Слишком много болтает он. Слишком больно, - струна натянулась до предела, готовая лопнуть. Там, за ней… там и помереть недолго.
Откинулся назад, дыша тяжело, сквозь боль - неглубоко. Потолок наплывал-накатывался, тяжелой, удушающей грязной водой. Словно схлынуло веселье, горьковатый дерьмовый привкус оставляя – по сути-то, изрядно судьба подшутила, сведя их вот так.
Левая рука судорожно дернулась, изгибая запястье – проще оказалось поперек ее потянуть, нежели правую сдвинуть, что сейчас и вовсе неподвижной колодой легла. Поднял кое-как, сквозь дурноту и наплывающую тьму – и снова оскалился, ткнув пальцами по изуродованной скуле под пустой глазницей.
- Видала, да?
Щелчок затвора дробовика отразился смеющимся грохотом, покатился по черепной коробке – и затих, выплеснув знакомого, ядовито-бодрящего жара в кровь.
- Меня так просто не прикончить. Ты не понимаешь. Гридд не понимал. И долбаный Сантьяго не понимает, - кулак сложился, сжался сам собой, падая. – Ты ж с дробовиком гоняешь? Помню-помню, - глаз закрыть пришлось – накатывался чертов потолок грязным омутом, утягивал в беспамятство. – Вот мне эдакий к башке, да в упор. А Гридд, и еще пятеро ублюдков, что вместе с ним щас… в аду небось жарятся – и до них я добрался – держали.
У него ни близких, ни тем более родных людей не было – не дурак небось, оставлять хвосты необрубленные, чтоб за них потом подтягивали – но суку турианскую понять мог. Это он, Заид Массани, сам для себя стал разделанным трупом, когда восемнадцать лет назад оказался на больничной койке – точно так же, с пустой глазницей, с наплывающим грязным потолком. Живой – дышал, сердце билось, но словно мертвый. Потому что залп из дробовика отстрелил все, во что верил, и на что надеялся. Всех вокруг него отстрелил-отсёк. И темную воду тех дней, в которой тонул, ему не забыть никогда.
За все это и отомстил тем шестерым. Оставался седьмой. По числу гребаных дней творения.
Ничего – черед Сантьяго тоже настанет. И увидит Заид, что это хорошо.

Отредактировано Zaeed Massani (17 ноября, 2014г. 14:11)

Подстегнуло-подхлестнуло – сильнее, чем когда бы то ни было, взяло за горло чувство бессильной ярости. Бессильной до гребаного предела – как, черти его дери, доказать подобное? Шрамы под волосами показывать не станешь, да и пояснять, что, по сути, старик стариком в свои тридцать восемь смотрится лишь из-за того выстрела – гребаных почти двадцать лет старик стариком, тоже не станешь. Не ей. Не этой – так что только оскалился, уже не весело, а яростно. Нехорошо.
- Ты меня, сука, за кого держишь? – хриплое, обожженное вдруг слетело с голоса – очистив его, как всегда случалось в те моменты, когда добирались – пробирали до глубины души, до самого нутра. Когда за живое трогали, задевали. – Я тебе здесь что, клоун гребаный? – Заид сел.
Позвоночник взвыл, нутро, без перевязки и поддержки, едва не вывалилось наружу внутренностями; кровь зазвенела в башке издевательски – остатками. Перед глазами плыло все, тусклыми искрами, а ладони ощутимо холодели. Превозмогая себя, на броске горячей, жгучей ярости, вбросил руку перед собой, щупая, тщетно нащупать пытаясь знакомый изгиб приклада…
Не было.
Какой-то из приборов надсадно и тревожно запищал, всколыхнулось бешеным стуком, вторя ему, сердце – напряглась струна, готовая лопнуть.
- Ты представь себе, как Гридд удивился, когда увидал, - лицо прорезало кривой ухмылкой. – Он-то точно уже и думать не думал.

Док, корвет, погрузка – «светила» таскают ящики, переругиваются, покуривают, отдыхают, и снова берутся за ящики. Люди, в основном – три-четыре турианца, батаров столько же. Грузятся – на задание. Инструметрон тонко попискивает, в такт ударам сердца – по разу в секунду.
Шесть. Пять. Четыре. Три. Два.
Один.
Взрыв сотрясает док, идущего последним турианца отбрасывает взрывной волной в стену. Занимается пожар, шум-гам до искусственных небес Омеги взметаются, а оглушенного и малость потрепанного взрывом турианца никто не хватился. До поры до времени.
- Какого черта тебе надо? – хрипловатый, с вибрацией турианский голос в стенах старого склада. Связанный, к столбу привязанный, на колени поставленный. Отлично.
- Такого и надо, - голос другой, рожа – лет на тридцать старше. Но интонации не подменить, как и движения – рыбьи глаза расширяются. А затем надбровная пластина летит на пол, покрытая синим – и синим же заливает руки.
Пытки меняют и жертву, и палача. В пытках нет смысла – но здесь иное несколько. Верно, он – палач.
И Гридд – приговоренный, - когда от запаха, жесткого запаха синей крови стало не мутить – шатать, а груда плоти возле столба уже не дышала почти – так, с перерывами, разбрызгивая мельчайшую синюю взвесь в воздухе. В конце концов Массани не смилостивился. Закончил – выстрелом в затылок.

- Так что ты сперва дотянись, дура, - сказал Заид грязному потолку, медленно опускаясь назад, обмякая. – Прежде чем контрольный сделаешь, - смешок снова рванул ребра изнутри.
«Если я не сделаю контрольный раньше. А ведь я сделаю его», - поворачивая голову словно сквозь скрип, сквозь тягучую боль, посмотрел в расцвеченную красным морду турианки. Нет. Не похожа. А ведь хотел, на Корлусе, глянуть. Сравнить. Ведь еще тогда заподозрил, что кто-то из родни Гридда пришел по его душу у турианцев это принято, за родню держаться.
Но у него, человека, держаться принято за приклад винтовки. Какая к дьяволу родня? Он не понимал этих метаний, этого всего, ей-богу. Не понимал.
Где, бля, гребаный, где его Джесси?
- Ты ему каким местом родня-то? Метки другие. Не дочка. Не шлюшка. Не жена. Кто?

Отредактировано Zaeed Massani (21 ноября, 2014г. 12:21)

Колотилось в груди уже и вовсе по-скверному – с оттяжкой, глухой пульсирующей болью, - Заид сглотнул, чувствуя во рту соленое. Надорвался, как пить дать – только голос зачем-то оставался хоть и низким, но чистым. Без сипения и хрипов. Как в насмешку – а будто бы и понимая, что осталось немного.
И недолго, - туман подкрадывался, слабость завладевала телом, и лишь на упрямстве да злости держался. Ей-богу, вот подплескивало справа – с той стороны, где турианка лежала. Зубами клацала – слышал он. Огрызалась. Может, и права. Физические упражнения, да? – ничего. Злее его воли к жизни в этой сраной Галактике еще поискать придется. Так что рано сучка радуется. Племянница Гридда, вишь ты.
Тот тоже огрызался. Покуда при языке был. Почти до самого конца – да только по конец этот только сипел и кровью харкал. Прям как Массани сейчас, - некстати промелькнуло сравнение.
«До добра предательство не доводит», – мрачно отозвались мысли, задержавшись в тяжелой голове гулким свинцовым шаром – все сложнее соображалось. Сказывалось перенапряжение. Но ноги пока вроде не холодели. Ощущал их. Пошевелился, вытянувшись на койке, сквозь хлюпающую, неровную боль вздохнул.
Одно верно ящерка болтает – не поймут друг друга. Зачем оно надо, в общем-то? – он-то на ноги встанет, башку ей прострелит запросто, особо не заморачиваясь. Это у ней, вишь ли, мотивы.
Или это сейчас так думает – потому что устал, и больше всего на свете хочет вырубиться позволить телу исцелить себя, звериной своей живучести в который раз вытащить его почти что с того света. Седых волос у него сейчас явно прибавится, да и за рожу давать еще больше станут. Все шестьдесят.
Смешно, ей-богу. Когда в трех метрах от тебя тварь валяется, которая убьет, как только дотянется.
Где бля, его Джесси? – татуированная рука судорожно подергивалась. Рефлексы ломали боль, заставляли напрягаться поврежденные мышцы.
- Сын, вот оно. Чего ж ты тогда появилась, а не он, мстительница? О, точно. А Гридд, выходит, брехал. Говорил, нет семьи у него, - вот же память сука паскудная – хочешь не хочешь, а подсунет тебе что-то из отсеченного, как назло. О тех, кого хорошо знал, и впоследствии убил, Заида вспоминать любил не слишком. Но бес какой-то в его башке, не-нет, да подсовывал некстати всякую хрень. Вот и сейчас четко припомнилось, что Гридд упоминал о том, что семьи у него нет. Ну кому какое дело, в общем-то – какая семья, в их-то годы. Турианец был ненамного Заида старше, всего лишь… а вот это забыл. Но по меркам обеих рас – не по собственным – были щеглы щеглами. Возрастом. На счету у обоих было немало трупов, как и крути.
Гридд был турианцев – а это слово, дьяволы его дери, охренеть как однозначно. Это подготовка к войне – с младых когтей, как можно было бы выразиться. В сравнении с ящерицами альянсовская подготовка выглядела бледной – там, по крайней мере,  детям, и подросткам давали пожить нормальной жизнью. За ид не жалел о том. Что ему не дали – то место, где вырос, считал единственно возможным. Его, как и Гридда, тоже с малолетства готовили к войне. И учили убивать. Нормальный, правильный путь. Логичный. Одинаковый.
Кто-то же должен.
И то дерьмо, за которое он берется день ото дня – охота за головами, охрана, отстрел неугодных, подавление восстаний и прочая херня – это его самостоятельно выбранная преисподняя. Кто сказал, что в аду скверно живется? – Массани все устраивало. Абсолютно.
Кроме пустоты в руке сейчас.
- Тебе-то что, сбежал, или нет. Ушел. Давно, - усмехнулся он дохлой медузе, что покачивалась над его головой, распластав гниющее тело. – О том ли речь сейчас, Эни? – сознание упорно не желало его покидать, хоть усталость с дурнотой вкупе так и накатывали. Не мог он вырубиться. Даже если бы хотел – не мог. Чувство опасности хреначило в его голове долбаный турианский военный марш.
Не смогли бы замолчать то, что случилось. Что происходило. Он усилием повернул голову, фокусируя единственный глаз на рыбьих зенках турианской суки. Попискивали приборы. Боль рвала нутро с каждым ударом сердца. В башке было мутно, но под неотвязное, ровное рычание самого древнего из инстинктов – убей или умри.
- Сюда бы Джесси, - криво усмехнулся Заид. Зашипела дверь дверь.
- Как, вы уже забыли? Я Дженни, - дьявол, вот вовремя же! – та самая старухина дочка – медсестра, вихляя бедрами, подходила к ним. К турианке. – Нам удалось принять сигнал от турианского торгового судна, мэм. Скоро они будут здесь, и заберут вас. Простите… у нас практически нет декстра-медикаментов. Вам опасно оставаться здесь дольше. С гор спускается холодный ветер, а с энергоснабжением… короче, мы его еще не до конца починили. Могут быть осложнения. Представляете, метеорологическое оборудование не пострадало, - как-то всхлипнула, что ли. Нервно. – Только оно и… ох, да о чем это я, - красивая, но сейчас – совершенно излишняя попка девки заслоняла Заиду обзор. Черт побери. Вот это шанс был бы – заморозить ящерицу. Ему-то теплокровному, небось все нипочем – в голову даже не приходило, что крови в нем, теплой, оставалось шиш да маленько. И что точно так же может окочуриться.
- Отдыхайте пока, - Дженни обернулась на Заида, сверлящего взглядом ее задницу – тот поморгал, типа проблемы с фокусировкой. Один глаз же, - и подошла уже к нему, что-то говоря про повязки. Какие к черту повязки? – выругался, когда отодрала присохший, пропитавшийся кровью бинт с плеча. Так и есть, раны вскрылись.
Наконец медсестричка, собрав грязные бинты, удалилась. С тихим шуршанием закрылась дверь. После дозы обезболивающего, и со свежей перевязкой Заид почувствовал себя малость лучше, но по-прежнему охренительно уставшим. Опустошенным.
Дохлая медуза снова качнулась перед глазами, словно насмехаясь.
- О, твои тут скоро будут, - а то будто б она не слышала. – Ну что, Эни. Сдашь им меня? – ему еще хватало сознания не упоминать о том, что Турианская Иерархия ой какие клыки наточила на Заида Массани. Нашумел он в прошлом. Фрегаты всякие с ихние крейсерами штурмовал – ну, всякое бывало. – Раз сама-то сейчас не дотянешься.